nomshar

Иванников зашел в офис и нашел себя за столом.
Вообще странно зайти и найти там себя же. Иванников никогда об этом не задумывался и не зачем это было ему. Задумываться он привык еще с детства. Нет, не о траве и почему она зеленая. Он думал, зачем все эти люди здесь собрались. Собирались люди часто. И часто вокруг Иванникова. Постепенно он начал различать их лица. Каждый год давал ему новых несколько сантиметров частей этих людй. Когда дошел до рубашек и блузок, начал задавать вопросы в голос. Вопросы в голос людям нравились. Иванников сделал такой вывод по вечным улыбкам, которые сопровождали людей, чуть они услышат его очередной вопрос. Не всегда, конечно, он слышал ответы. Но улыбки ему было достаточно.
Дойдя в своем внутреннем развитии до лиц своего окружения, Иванников понял, что многое потерял еще тогда, будучи на уровне колен, когда смотрел только вперед. Через некоторое время и у его колен тоже кто-то начал смотреть только вперед. Иванников понял, что скоро этот кто-то поднимется и до его рубашки, и приготовился к сочинять ответы к будущим вопросам в голос. Попутно тренировал улыбку.
Первая близость у Иванникова случилась с ногой. Причем женской. Так он стал мужчиной. Впоследствии близости эти были с другими женскими частями. Но та нога осталась в его сердце и мучает до сих пор. "А если бы это была не нога? А если бы не женская? И где теперь она?". Так думал Иванников, когда зашел в офис и нашел себя за столом.


Приписка. Да, хотел стать бледной тенью Хармса. 

Нашел у Бродского стихотворение "С грустью и с нежностью" А. Горбунову.
Кто такой Горбунов? В друзьях его не помню. Там еще "Мицкевич, отодвинув миску". 
Перечитал еще раз. До меня долго доходит. Для верности прошелся в третий раз.
И точно. Не Бродского стихи, а Горчакова. 
Персонаж персонажу пишет лирические строки о том, как "в феврале мы, рты раскрыв, таращились в окно на звездных Рыб". 

Всем привет. 
Закончился второй Брюгге. Звучит, как некий фестиваль. Хотя для меня это был скорее многим любимый калейдоскоп: повернешь - вот история про вылет; еще раз повернешь - вокзал Норд в Брюсселе и два пьяных негра, так зайтеливо ругающихся на французском. Каждый поворот этой трубы с цветными стеклами остался в моей памяти одним небольшим событием. О них я и расскажу в последующих постах.

Originally posted by petrosphotos at театр абсурда

Завел твиттер nomshar скорее для того, чтобы читать. В первую очередь ai-class.

Когда вступаешь в почти деловую переписку на незнакомом тебе языке (в моем случае, немецком), быстро понимаешь, что понтоваться, периодически кидая фразы из песен, пора заканчивать. И письмо от какой-нибудь Frau Valeria Bürgi c непременным Freundliche Grüsse, это тебе не Rammstein с Max-ом Raabe в обнимку со словарем переводить. 

Скиллсет.
Именно так. Именно кириллицей.

С каждым разом зал прилета какого-нибудь московского аэропорта хочется видеть все меньше. И не потому, что с этими самыми залами что-то происходит. Нет. Просто хочу билет в один конец.
Но я не об этом и вообще это скулеж.
А вот задумайтесь над двумя словами — шагреневое сердце. Про кожу мы читали, некоторые, возможно, проходили мимо портрета Дориана Грея. Но там грешки маленькие, да и не особо интересные. Тут же сердце внешнее. Не вмысле еще один набор мышц или запасной насос. А та субстанция, которая в литературе отвечает исключительно за странные и редко преодолимые влечения к малознакомым людям, и все время вступает в конфликт с сознанием за контроль.
Представьте, у вас в руках (ну или в чем там оно будет) оказалось шагреневое сердце. Люби, не хочу: влюбился, память потерял, руки дрожат, вкус поменялся, друзей забыл, и закрутилось, завертелось, в разнос ушел. Отказали. Бросили. Еще каким-нибудь образом дали понять, что не судьба. А ты ничего. "За меня мама волнуется", т.е. шагреневое твое сердце: лежит дома, в тепле, только трещинками покрывается, да осколки при очень уж бурном разрыве сыпятся. 
Идешь дальше. Повернулся, увидел. Мозг тут же на заслуженный отдых отправил: и закрутилось, завертелось, опять в там же, в разнос. И снова руки, вкус другой, друзья уже просто вздыхают, а ты где-то в облаках. Погуляли, узнали друг друга, все фильмы, которые знали, которых не знали, вместе посмотрели. И ходите только вместе, и друзья звонят уже вам, а не только тебе лично, и как будто все в первый раз. Однако время идет, ты уже орбиту снижаешь, к земле, к земле ближе идешь. В какой-то момент понимаешь, не то. А как разойтись, как сказать. Прежде всего ведь разговоров этих не хочешь, морд хмурых, вздохов, слез (твоих, не твоих, не важно): сам этот процесс хочешь по-быстрому пережить. А тут шагреневого сердца грамм сто осталось. Оно и примет все эти слезы, обиды, упреки, разочарования. И как новенький. Опять молодость, весна при любой погоде и мозг напоминает о себе лишь в очередную годовщину его, мозга, капитуляции.
Главное в этом, чтобы сердца хватило. Дальше просто: идешь, бросаешь взгляд, понимаешь — парад планет только что начался лично для тебя. И снова закрутилось, завернелось, в общем, все как в первый раз. И сердце работает. Только не твое, а шагреневое. Опытное уже, знающее. Исколотое, правда, с ранами — не ясно, сердце это перед тобой или неудавшийся экзамен студентов-патологоанатомов. 
Вот и пойдешь ты в очередной раз, посмотришь... И пройдешь мимо! Шкатулка пустая, шагреневое счастье закончилось, а ты и не понял. Обыденно как-то закончилось. Понимание приходит от друзей: садятся и рассказывают тебе, как крутилось, вертелось, дрожь там, смены вкуса. А сейчас исчезло, нет его. А ты и обидеться не можешь. Свое сердце с младенчества кровь качает и о другом даже не догадывается. Чувств нет, об эмоциях можешь лишь прочесть в энкциклопедии, слезы текут, если только откуда-нибудь сигануть головой вниз.
Что делать, не знаешь. Просто идешь дальше: ни хорошо, ни плохо. Нормально. Ровно и поближе к толпе. Тянет к ней почему-то. Вот и идешь строем.